Девочка, решившая выжить

Санкт-Петербург — один из красивейших городов мира. Кто бродил по его уютным улочкам, по величественному Невскому, побывал в сказочном Петергофе, никогда не станет с этим спорить. Не случайно его называют культурной столицей России, Северной Пальмирой, городом-музеем. Его здания-дворцы как бесценные бриллианты в сокровищнице архитектурного искусства планеты. В годы Великой Отечественной войны фашисты, не скупясь, поливали Ленинград фугасными бомбами, всеми силами стараясь стереть с лица земли гордость советского народа. Одной из тех, кто спасал «Петра творенье» от разрушения, была маленькая девочка Эльфрида Тамбе.

Северяне Детство, опалённое войной

Экзотические имя и фамилия ей достались от родителей-эстонцев, а вот нордическое спокойствие и несуетность в принятии решений, свойственных этому народу, она не унаследовала. Напротив, отличалась бойкостью характера и неиссякаемым оптимизмом. Дружелюбная, общительная, импульсивная Элька (так все её называли) была заводилой игр, и неудивительно, что в друзьях у неё были ребята не только своего двора, но и трёх соседних. Коренная ленинградка, она знала город как свои пять пальцев. Ещё бы, жила в самом его сердце — на улице Смольной, проходящей от площади Растрелли до Смольной набережной. Не было ни одной улочки в исторической части города, ни одной лазейки, которую бы их дружная компания не исследовала и не облазила. А уж по крышам бегать — любимое занятие. «Хулиганьё!» — махали метлой на них дворники и грозили милицией. Дети и подумать не могли, что то, за что им крепко попадало от родителей, вскоре станет сродни подвигу.

…Эле было одиннадцать, когда началась война. С 22 на 23 июня 1941 года ленинградцы впервые услышали вой сирены, оповещающей о воздушной атаке. Это потом он стал просто фоном повседневной жизни, а поначалу от этого звука у детей сердце уходило в пятки. Они быстро усвоили, что за этим следовало.

— Как завоет воздушная тревога, бабушка Маритэ хватала под мышку младшего брата — четырёхлетнего Германа, мама брала за руку пятилетнего Эдика, и мы что есть мочи бежали в бомбоубежище, — вспоминает Эльфрида Георгиевна. — Бомбы летят сверху, разрываются где-то рядом. А ночью ещё прожекторы режут всё вокруг ярким светом. Поначалу страх такой был, что не передать. А потом так привыкли, что даже в бомбоубежище не бежали.

В июле 1941-го, когда город ещё не взяли в кольцо, началась эвакуация детей. Отправляли их без родителей — прямо детскими садами и школами вместе с воспитателями и педагогами. У мам и пап не спрашивали разрешения, просто ставили перед фактом, что их детей увозят. Младших, Эдуарда и Германа, забрали из детского сада. Перед этим предупредили: из вещей — самое необходимое, война закончится, и дети через месяц-два вернутся. Как ослушаться: за зимнее пальто в сумке могли обвинить в паникёрстве и сомнениях в быстрой победе Красной Армии. Несмотря на обещание скорой встречи, Эля помнит, как горько рыдали мама с бабушкой, прощаясь с малышами. Не могли оторваться от них. Будто чувствовали, что уже никогда не увидят. В эвакуационных списках была и Фрида, но бабушка умоляла оставить хотя бы её. И упросила. А потом стали приходить известия о бомбёжках эшелонов с детьми, информация передавалась друг другу по сарафанному радио, обрастая самыми дикими подробностями. Многие мамы в панике бросились из города на поиски своих малышей и попадали в хаос военной неразберихи. Кого куда перенаправили — поди разбери. Ничего не было известно и о судьбе её братьев. А вскоре поиски и вовсе стали невозможны: 29 августа фашисты перерезали последнюю железную дорогу, связывавшую Ленинград с центром страны. Город взяли в плотное кольцо. Блокада.

Район, в котором жили Тамбе, — средоточие шедевров архитектуры, а потому был для немцев особо привлекательным. Снаряды рядом с их домом взрывались так часто, что Фриде казалось, будто бомбят только их.

— Бесконечно летели эти бомбы: одна партия немецких самолётов не успеет улететь — уже другая на горизонте. Опускались так низко над землёй, что мы даже могли разглядеть их. Ужасный стоял гул, повсюду взрывы — волны на Неве поднимались выше мостов…

Приведём только один исторический факт: 8 сентября 1941 года на Ленинград было сброшено 6327 зажигательных бомб, которые вызвали 178 пожаров.

— Я помню эту бомбёжку. Густой дым тогда заволок целые кварталы. Горели дома, деревянные мосты, горели Бадаевские склады с продовольствием. Позже и торговый порт загорелся, склады хлебозавода, и город остался без запасов. А мы без еды. Пожарные команды не везде поспевали. Им в помощь создавались отряды из жильцов домов, школьников, которые наравне со взрослыми дежурили на крышах и чердаках. Мы с подругами следили, чтобы на дом, закреплённый за нами на время дежурства, не свалилась «зажигалка» (зажигательная бомба). А если падала, надо было быстро ухватить её щипцами и засунуть в ведро с песком или водой. Или сбросить с крыши или чердака во двор. Там её тушили те, кто дежурил внизу. Весом «зажигалка» с килограмм была, не тяжёлая, но успеть надо было, пока она не расплескалась огнём. На всё про всё — 30-35 секунд. Тут и пригодилась наша сноровка по крышам бегать.

Конечно, это было опасно. Многие её сверстники погибли. Но беда обходила Элю стороной. До поры до времени.

Осенью начался голод. Мама и бабушка работали с утра до ночи, им выдавали карточки на хлеб. Маленькие бумажечки зеленоватого цвета, но они были поистине бесценны. Потеряешь — вся семья пропадёт. Девочка крепко сжимала их в руке, стоя в бесконечной очереди. Полученные ею крошечные кусочки подобия хлеба (в них замешивали опилки) размером с три спичечных коробка надо было разделить на вечер и на весь следующий день. Чтоб на дольше хватило, его разводили в воде, давали этой массе разбухнуть, делили на части и ели, как суп. Мама и бабушка отливали большую часть этой похлёбки Эле, утверждая, что уже поели на работе.

— В пищу у нас шло всё, что можно было достать: из жмыха с примесью отрубей бабушка делала котлетки и жарила их на олифе. И то эти продукты были не у всех. Тяжело нам далась зима 41-го. Очень тяжело. Ещё и воду надо было добыть. Её носили с Невы, где пробивали прорубь. Это было вдвойне сложно, поскольку сил долбить лёд совсем не было.

С наступлением весны жить стало полегче. Солнышко пригрело, начала прорастать зелень. Рвали лебеду, крапиву — суп из них варили. Кто-то умудрялся рыбачить. Но потом опять пришла зима. Блокаду снять не удалось…

— Помню, когда совсем не стало продуктов, бабушка варила столярный клей, который чудом завалялся дома. Получался киселёк, который притуплял чувство голода.

И в 1941-м, и в 1942 году зимы были особо лютыми. Говорят, самые суровые в 20 веке. Морозы доходили до -40 градусов. Для истощённых людей и -10 ощущаются как -50, а тут такое испытание. Ленинградцы не паниковали, они впали в тихое отчаянье. И старались выжить. Но как?! Хлебные пайки урезали до самого минимума, бабушка варила похлёбку уже из древесных опилок, которую они пили с мамой, а девочке отдавали весь свой хлеб. Вскоре обе уже не могли встать. «Если нас не станет, ты должна дойти до детского дома», — шептала ей мама.

Дневник 12-летней школьницы Тани Савичевой, в котором она фиксировала гибель родных, невозможно читать без слёз. Но точно такие же слова могла написать чуть ли не половина ленинградских детей. Эля не записывала даты смерти своих друзей и подруг, своих близких, но запомнила эти полные боли и отчаяния дни навсегда.

— Сначала умерла бабушка, которой тогда было 53 года. А через пять дней, 13 февраля, не стало и мамы. Я спала с ней, чтобы было теплее, и она просто не проснулась. Ей было только 36 лет. Не передать вам, что я чувствовала… — из глаз Эльфриды Георгиевны катятся слёзы. — И я, 13-летняя девочка, у которой самой еле душа теплилась в теле, завернув в простыню сначала маму, а потом бабушку, вместе с соседской девочкой, рыдая, на санках отвезла их тела через Неву на Охтинское кладбище.

…Я вот думаю: что должно случиться с детским сердцем, перенёсшим такое? В какую броню надо его одеть, чтобы жить дальше? А Эльфрида твёрдо решила: выживу! Из последних сил пошла в детский дом, где дети тоже голодали, но у них был хоть какой-то шанс. Весной по Дороге жизни через Ладогу их переправили в город Тихвин, а оттуда поездом отвезли за Волгу.

Эльфрида Георгиевна вспоминает, как люди, прознав, что везут детей из блокадного Ленинграда, бежали на станцию и совали им кто что мог из еды. Но зачастую было поздно. Многие уже кушать не могли. Почти на каждой остановке выносили из вагонов умерших ребятишек. В крайней степени истощения Фрида всё же доехала. Говорит, кожица просто гармошкой висела на её детских косточках. Девочку определили в Сенгилеевский детский дом, где подлечили, подкормили и отправили в школу ФЗО (фабрично-заводское обучение) города Мелекесса. Здесь она обрела новых родителей: её удочерила семья Кондратьевых.

…Победа! Солнце, музыка, смех, объятья, слёзы — всё объединилось в одну эмоцию — безмерную радость. Наконец-то можно было вернуться в родной город, куда её тянуло с неодолимой силой. И в 1947 году Эльфрида отправилась в Ленинград. Приехала… а там никого. От родительского дома только пепелище осталось. Тяжёлые, грустные воспоминания. Подумала и вернулась вновь к своим приёмным родителям, которые очень тепло к ней относились. А потом она получила радостное известие: из Тюменского детского дома вернулись целыми и невредимыми её братья. Им выделили квартиры в Ленинграде, причём в самом центре.

А Эльфрида Георгиевна Кондратьева осталась в Мелекессе (сейчас Димитровград), трудилась на льнокомбинате, потом строителем, позже в службе охраны. По-разному складывалась её жизнь. После выхода на пенсию переехала к дочери в Лангепас. Как и все блокадники, всю жизнь с особым трепетом относилась к хлебу, к каждой его крошечке. Горький урок войны. На вопрос о том, что самым сложным было во время блокады, она задумывается и, глядя куда-то в сторону, отвечает: «Ох, не дай вам Бог пережить такое…»